Попов куст
Поле, одним краем сбегающее к реке и обрывающееся на ее берегу, а другим спешащее в гору до тех пор, пока не упрется в кладбище, старожилы называли Попов куст. Нам, маленьким, было непонятно о каком кусте идет речь, потому что на этом месте год за годом то колосилась пшеница, то голубел лен, то вдруг лежало оно черное, заваленное кучами навоза, и бабушка Марья, высокая, сухая, строгая старуха, говорила каким-то загадочным голосом, что поле отдыхает. Это тоже казалось странным: ведь поле – не человек, земля и земля, почему оно тогда отдыхает, от чего отдыхает? - От трудов, - говорила бабушка, - рожало, рожало и вот устало, отдыха потребовало. А потом опять рожать будет, землица-то тут жирная, Попов куст… Опять этот загадочный Попов куст. И только однажды, подступив к бабушке вплотную, я услышала рассказ о том, что поле это исстари принадлежало попам, которые служили в церкви. - В какой церкви? – не унималась я. - Нет у нас никакой церкви… - А вот и есть, - говорила бабушка, скорбно поджимая тонкие, будто нитка, губы, - только видит ее не всякий. Надругались над ней, матушкой, развалена теперь лежит… Как-то в канун Троицы бабушка повела меня на кладбище проведать могилу деда Ивана и заодно показала в центре его, поросшую рябинником груду кирпича, которая, по ее утверждению, и была когда-то церковью Георгия Победоносца, получившая в народе другое название, попроще, Егорьевская. Потому и кладбище зовется «У Егорья». И праздник, который праздновался в доме бабушки, и в который варили вкусный компот (его хлебали ложками, а косточки отдавали нам, детям), был «Егорей», и молилась она Егорию милостивому, прося здоровья себе и всей своей большой семье. Показала она мне и яму за пределами кладбищенской ограды, в зарослях ивняка, которая была когда-то красивым прудом. На берегу этого пруда стоял стол, теплыми летними вечерами покрывали его белой скатертью, ставили пузатый самовар, и за этим столом пила чай попова семья – последний священник Егорьевской церкви Николай Старков с матушкой, сыном и двумя дочерьми. - А где они теперь? – пытала я бабушку. - Да кто их знает. Отца Николая арестовали, а куда увезли, один Бог ведает. Матушка вскоре умерла, бедствовали они сильно. Куда парень подевался, не знаю, врать не буду, а вот дочка старшая, эта в Питер подалась, там, видно, и осела, не бывала больше. - А еще дочка? - Тамара-то? Дак вчерась у нас была. Не видала, что ли? - Тамара Егорьевская? Дочка попа? - Дак она самая и есть…Сумасшедшая любовь
Тамару Егорьевскую я знала всегда. Ее считали дурочкой и не воспринимали всерьез. Она была больна с детства. Вернее, красива и здорова физически, но страдала слабоумием, поэтому-то никогда нигде не училась и не работала, а жила все время с родителями в маленьком домике неподалеку от храма, помогала отцу в храме и матери по хозяйству. Когда закрыли, а потом и порушили церковь, после трагедии, постигшей их большую и дружную семью, Тамара беспомощным осколочком, щепочкой поплыла по жизни. Если бы это случилось сегодня, то не миновать бы ей дома инвалидов, но в то время власти особо не озаботились ее судьбой, а деревенская община, сама, по сути, нищая, не бросила ее. Тамара взяла в руки корзинку и пошла по миру. От дома к дому, от деревни к деревне и даже за пределы нашего района пролегал ее путь. Ночевала там, где заставала ее ночь. И это тоже примета того времени – не пустить нищего за порог считалось большим грехом. Люди никогда не отталкивали ее протянутой руки. Потому-то и в достаточно сытые предвоенные, и в голодные послевоенные времена в ее корзине всегда были кусочки хлеба или пирога. Снабжали ее также и одеждой, а иногда даже пускали пожить недельку-другую. Но однажды созоровали над ней парни, уговорили и надругались. Это случилось в начале пятидесятых. Никто не искал виновных, все списали на ее слабоумие. Так бы эта непристойная история и забылась со временем, но дурочка забеременела и в положенный срок родила здоровенькую девочку, которую назвала Ниной. Как потом она сама рассказывала мне: - Я ее на берегу реки родила, вымыла в реке и пошла… Не возьмусь теперь утверждать, была ли доля правды в ее словах, но она продолжала ходить по миру теперь уже с ребенком на руках, а позже – таская девочку за собой. Так продолжалось до тех пор, пока не пришло время оформлять Нину в школу. Вот тогда и забили тревогу учителя, предпринимая попытки лишить Тамару материнства, а девочку отправить в детский дом. О том, что она отдаст ее добровольно, не могло быть и речи. Все разговоры на эту тему доводили Тамару до взрывов бешенства. Но и у нее нашлось уязвимое место – сумасшедшая любовь. Она была без памяти влюблена в молодого фельдшера, который работал тогда в деревне. Ей пообещали, что если она отдаст Нину, фельдшер на ней женится. И женская любовь оказалась сильнее материнской – Нину отправили в детдом, а Тамара так и продолжила ходить по миру, пока ноги были в состоянии месить бездорожье, а руки - таскать большую корзину, в которой и кусочков-то иногда бывало лишь на донышке, в последние годы люди все чаще откупались от нее монетками.Последние годы Она была лет на тридцать старше меня, поэтому мы с ней близко познакомились, когда она была уже взрослой женщиной. После смерти отца моя мама пригрела ее, а потом, когда в этом же доме поселилась я со своей семьей, отказать Тамаре показалось невозможным. Так она и появлялась у нас время от времени, ночевала, мылась в бане, оставляя грязную одежду, потому что к следующему ее приходу одежда была выстирана, выглажена и заштопана. Тамара любила, когда ее звали Тамарой Николаевной, была очень воспитанная, порода чувствовалась по всему. Во-первых, несмотря на бедность одежды, была внешне очень аккуратна, перед едой и после посещения туалета всегда мыла руки. Не любила громкой речи и мата. Когда деревенские бабы ради шутки просили ее обругаться, она повторяла грязные слова и сама над собой смеялась, понимая, что это нехорошо. Как любая женщина, она любила красивую одежду и, как ребенок, радовалась всему яркому. Никогда не носила привычные для деревни головные платки, но не ходила и простоволосая, предпочитала шляпки и шапочки, украшая их всевозможными цветами. Перед тем как сесть за стол, всегда крестилась, но я не уверена, знала ли она какие-нибудь молитвы. Она была очень честна: ее спокойно оставляли в доме одну, зная, что она ничего чужого не возьмет. Очень любила детей, и дети платили ей тем же. Знаю это по своим дочкам, которые с удовольствием оставались с ней, если нам надо было куда-то отлучиться по хозяйству. Много было в ее жизни потрясений, но одно из них, мне кажется, стоило всех остальных, вместе взятых. Учителя школы лет через десять разыскали ее дочь и пригласили приехать в деревню, чтобы повидаться с матерью. Как переживала Тамара, как ждала этой встречи, как покупала на собранные по копеечке деньги нехитрые подарки для дочки. Но эта встреча оказалась ударом для обеих. Нину убил вид ее матери. Очевидно, она ожидала увидеть все что угодно, только не то, что увидела. Для Тамары стало шоком то, что дочка не захотела обнять ее и назвать мамой. Больше Нина никогда не интересовалась судьбой матери, хотя она и сейчас где-то живет-поживает, ей около шестидесяти лет. А Тамара Николаевна Старкова прожила долгую жизнь, никогда не получала ни одной копейки ни по инвалидности, ни по старости, ее кормила и спасала только людская доброта. Помню, ей было уже далеко за семьдесят, когда она серьезно заболела – перешагнула наш порог и прямо в одежде упала на диван. Я вызвала фельдшера, а та приняла решение отправить ее в районную больницу, откуда она, чуть поправившись, предпринимала неоднократные попытки сбежать. Но ее ловили, возвращали и в конце концов с большими слезами отправили в дом престарелых в город Рыбинск. Там она прожила еще несколько лет, с любой оказией передавая нам приветы. Прошло много лет, но память о ней жива в народе, слышу, как то и дело мелькает в разговорах: «А вот помнишь, Тамара-то Егорьевская…». Все помню, как не помнить.
Вернуться к содержанию номера :: Вернуться на главную страницу сайта
