Александр Росков, как и большинство настоящих поэтов, предчувствовал свою смерть и описал ее… Ему, рожденному в лугах и полях под куполом бездонного неба, была чужда логика асфальта и бетона. Саша не любил город… и город ответил ему взаимностью…
Страшно сознавать, что гибель человека, неизбежна, но как зерно, брошенное в почву (если это не пустышка), дает плоды, так и Александр навсегда остался в нашем несовершенном мире глотком чистого воздуха, незамутненной слезой ребенка, росинкой на цветке в бескрайних лугах России…
Александр ИПАТОВ
Александр Росков
Город на краешке света
Хмурый, холодный, большой.
Не за что в городе этом
Мне зацепиться душой.
Не за что – честное слово! –
Камень, бетон да вода.
Вот потому и хреново
Так на душе иногда.
Город... Дырявые бездны
Тысяч ущербных умов.
Пахнут мочою подъезды
Серых панельных домов.
Прёт с деревянных заборов
Крепкий забористый мат.
Эй, проходимцы и воры,
Я ваш товарищ и брат.
С вашей бродяжьей толпою
Вместе и наедине
Наречено быть изгоем
Города этого мне.
Вечным изгоем... И даже
За нелюбовь-непочёт
Он меня смертью накажет,
На тротуаре распнёт...
А. Ипатову
«И храм старины удивительный, белоколонный»*
нацелился в небо обломками павших крестов.
На чёрных обломках расселись четыре вороны -
четыре креста поднимал Иоанн Богослов.
Не движутся к храму пасхальные ясные гости,
большая дорога к нему не ведёт, не бежит.
Вороны терзают крестовые старые кости,
да ржавая жесть на боках куполов дребезжит.
Сюда не приедут ни поп, ни монах, ни епископ,
не брызнет на старые стены святая вода.
И тучи над храмом нависли тревожно и низко,
и ночью над ним не сверкнёт золотая звезда.
Лишь мы, два бездельника, бродим вокруг и судачим
о славных, далёких, бесследно ушедших веках.
И ты не суди, если вдруг отвернусь и заплачу,
и дрогнет поднятая в крестном знаменье рука...
...Анатолий Абрамов – простой деревенский мужик,
патриот своей родины, ею же битый и мятый,
просто так – ни за что – защищавший её рубежи
с автоматом в руках с сорок первого по сорок пятый,
до Берлина дошедший ещё безбородым юнцом,
положивший начало холодной войне (но не миру),
в грудь и в правую щёку отмеченный вражьим свинцом,
сорок лет отпахавший в деревне своей бригадиром,
в сенокосные дни выводивший народ на луга,
что тянулись вдоль тракта – грунтовой шоссейной дороги, –
он умел и любил аккуратные ставить стога –
на абрамовских пожнях скульптуры стояли – не стоги!
Он в любую жару самолично взбирался на стог,
брал за длинную ручку стальные трёхрогие вилы
и при помощи вил и – стог надо утаптывать – ног
создавал «монумент», да такой, что взглянуть – любо-мило!
Как стога украшали подстриженный наголо луг!
(Он их сам у себя принимал по бумажному акту.)
Из кабин любовалась твореньем абрамовских рук
(ну, и ног) шоферня, проезжая по этому тракту...
Анатолий Абрамов, болевший всегда и всерьёз
за добро за народное, честный, простой, как лопата,
ныне спит под крестом и под сенью весёлых берёз –
не дала посмотреть застарелая рана солдату
на развал той страны, где он жил и где ставил стога,
за которую кровь проливал на сражения поле.
Он сумел бы поднять Горбачёва на вильи рога,
на трёхрогие вилы, – была бы возможность, а воля
у него бы была. Хорошо, что под крест он свой лёг
в 90-м году при живом ещё СССРе.
Он на этот бардак равнодушно смотреть бы не смог,
он бы горькую запил и запер ворота и двери,
чтоб не видели люди запойного вида его,
чтоб действительность вся обернулась на время кошмаром.
...На абрамовских пожнях теперь не увидишь стогов –
там торчат среди трав одиноко сухие стожары.
На стожарах в плохую погоду сидит вороньё,
будто время само здесь на многие годы застыло.
Луг не кошен стоит. Зарастают тихонько быльём
сенокосные дни и трёхрогие длинные вилы.
Но мне хочется верить, что нынче не здесь, а в раю
Анатолий Абрамов стога аккуратные ставит,
на небесных лугах ему ангелы песни поют
и он Господа видит во всём Его блеске и славе.
И когда в жаркий полдень по небу плывут облака
над жильём городским, над крестами старинными храмов, –
я умом принимаю, что это и есть те стога,
что поставил в раю мой земляк Анатолий Абрамов...
Человек должен жить на природе,
на виду у Господних небес,
где прямая тропинка уводит
от крыльца прямо в поле и в лес.
Где над крышами изб и скворешен
ветви старых берёз шелестят.
И он должен быть чуточку грешен,
но не более, нежели свят.
Человек должен жить и трудиться
на себя - не на светскую знать.
И не знать, что творится в столицах,
иль стараться об этом не знать.
Он в ладу и в согласьи с природой
на виду у лесов и полей
должен дважды в течение года
за деревней встречать журавлей.
А когда по окрестностям свищет,
сеет вьюга морозную смерть,
человек должен в тёплом жилище
на огонь возле печки смотреть.
И наверное так, между прочим,
о неблизкой мечтая весне,
он в февральские длинные ночи
должен ангела видеть во сне.
А когда по скончании века
он покинет отеческий край,
ангел душу того человека
унесёт, как положено, в рай...
Всю осень деревня дремала,
дровами набив закрома.
И сколько же дров наломала
морозная эта зима!
Подворья с утра до обеда -
в печных беспросветных дымах.
Дрова исчезали бесследно,
запас иссякал в закромах.
Пустели кладовки, сарайки.
Морозище! Ух! И - каков!
Ругали, бранили хозяйки
ленивых своих мужиков.
И вот наконец наступило
желанное это тепло.
На крышах снега подтопило,
и с крыш потекло. Потекло!
И радости было немало
на каждом весеннем дворе.
...А там - за деревней - стояла
избушка, одна на бугре.
Икона висела в избушке,
луч солнца плясал на полу,
и светлая ликом старушка
Всевышнему слала хвалу,
склонив пред иконой колени,
платочек откинув со лба,
...за то, что за зиму в деревне
ничья не сгорела изба.
...Дует северный ветер во мгле,
преисполненный силы и злости.
Все мы гости на этой земле,
зачастую - незваные гости.
У окошка, дымя табаком,
вспоминая не Бога, а чёрта,
сам себе признаёшься тайком,
что и сам ты - из этой когорты.
Что в стране ты родился не той,
не в то время, не тем человеком.
Век серебряный и золотой
твоего не касаются века.
Что сейчас в деревенской избе
(как от ветра скрипят её кости!)
не тебе бы сидеть, не тебе,
а действительно званому гостю.
А тебе совершить бы побег
(и без всяких на это усилий)
сквозь года в девятнадцатый век,
в совершенно иную Россию.
Чтобы там - ни машин, ни ракет,
ни стриптиза на телеэкране,
вообще - ни одной из примет
современных открытий и знаний.
И чтоб конь, закусив удила,
вёз кибитку заснеженным бором,
чтоб тебя та кибитка везла
по бескрайним российским просторам,
чтоб тебе и вдогонку, и встречь
лёгкий ветер летел - без причины.
Чтоб топилась на станции печь
и горела над кадкой лучина,
чтобы пел самовар на столе,
месяц в окна заглядывал узкий.
Чтобы ты на российской земле
горд был тем, что ты истинно русский...
Мой дед, Иван Матвеевич Воронин,
скончался в 35-м, в долгий пост,
и первым был свезён и похоронен
на только что открывшийся погост.
Его последним в церковке отпели
(на следующий день закрыли храм)
и увезли туда, где сосны-ели,
и первого зарыли в землю там –
на Кучгорах – название такое
носило в те далёкие поры
пристанище для вечного покоя,
но нету там ни кучи, ни горы,
а только лес – не низок и не редок,
деревья здесь чуть слышно шелестят…
А я родился после смерти деда
(подумать только!) двадцать лет спустя!
То кладбище заброшено-забыто,
к нему нет ни тропинки, ни пути,
и где останки дедовы зарыты –
мне днём с огнём могилку не найти.
Давно сравнялись холмики с землёю,
над ними – ни крестов, ни пирамид,
и где мой дед по маме упокоен –
уже и мама не определит.
В верхушках сосен с вековым напевом
гуляет ветер залихватски-лих.
А генеалогическое древо –
поди, узнай – которое из них?
От деда – ни портрета и ни фото,
ни памятки, ни малого следа.
Жил человек, страдал, любил, работал
и в землю лёг – на Кучгоры, сюда.
Судьба, ты удивительная штука:
мы с дедом очень близкая родня,
но ничего не знает он про внука,
точней – не знал, про внука – про меня.
Я пред иконой в светлом храме стану,
я денежку за свечку заплачу,
и деду – рабу Божию Ивану
поставлю в поминание свечу,
перекрещусь и отойду не сразу,
а постою пред свечкой не дыша –
пусть в тех мирах, невидимых для глаза,
возрадуется дедова душа,
услышит пусть духовные распевы,
священников глухие голоса,
пусть генеалогическое древо
не на земле растёт – на небесах…
В лесу сегодня хорошо –
ни комара, ни мухи нету,
и лес стоит такой большой,
держась корнями за планету.
На кронах почивает день,
и тишина весь мир объемлет,
и продырявленная тень
ложится от листвы на землю.
Такой незыблемый покой
хранится под зелёной крышей -
дотронься до ствола рукой
и ты тотчас его услышишь.
Бесшумный муравьиный пир
в траве и весел, и беспечен.
И кажется, что вечен мир
и сам ты в этом мире вечен.
Поставь на землю туесок,
с лесною встретившись дорогой,
и, как горяч на ней песок,
рукой почувствуй и потрогай.
Привал устроив под сосной
(какая тень под ней густая!),
смотри, как сквозь прозрачный зной
деревья в космос прорастают.
И, насладившись тёплым днём
(какое небо голубое!),
ты навсегда останься в нём
и унеси его с собою...