Номер от 8 мая 2008 г.

Детям Великой Отечественной посвящается

Моя мама, как медработник, была мобилизована почти сразу после объявления войны. Отец - чуть позже. Осталась я вдвоем с Соней, сестрой отца. Родители решили, что мы должны ехать в Вологодскую область в деревню к родным.

САМОЕ первое драматическое воспоминание – встреча с отцом на станции Обозерская, где формировали их полк. Наш поезд остановился, и военные побежали вдоль него, всматриваясь в лица пассажиров. И тут я вижу, как любимый папочка бежит по перрону. Кричу ему: «Папочка, родненький, мы здесь!» Он заскакивает в тамбур, берет меня на руки, и слезы текут по его щекам. Я тоже плачу, цепляюсь за него так, что не оторвать, а поезд уже трогается. Кое-как меня забрали. А я все смотрела, как папочка бежал за поездом, даже пилотка с головы слетела, и его кудрявые волосы развивались на ветру…

Боженька

Началось мое военное житье в папиной деревне. Сравнительно молодых мужчин в ней было двое – один безрукий, второй безногий. Каждое утро безногий стучал в окно и кричал «Прасковья! На работу!» И бабушка, ругая его антихристом, с трудом поднималась.

Главным интересом в доме для меня была икона Иисуса Христа. Каждый раз, приходя в папину деревню на житье, я бежала в светлую горницу, чтобы с Боженькой поговорить, как меня учила бабушка: «Боженька, спаси мою мамочку и папочку, чтоб «германец» их не убил». Именно «германец» - бабушка еще помнила Первую мировую войну. Она потом говорила родителям: «Девка-то у Бога вас отмолила. Детская молитва самая сильная».

Взрослые трудились, а мы, ребятишки, были предоставлены сами себе. Все вместе ходили в лес за грибами, собирали и ели какие-то корешки, листики. Иногда ходили на «дело» - воровать колхозный горох. Подвяжемся пояском и за пазуху стручки пихаем. Когда горох съедали, снимали внутри стручков кожицу, опускали в воду, и нам казалось, что она становилась сладкой.

Помню, как привезли в деревню семью ленинградских блокадников. Наша бабушка сказала: «У робятишек экувыренных личики, как картофельные ростки, синие и прозрачные». И нет-нет, да и посылала меня к ним с маленькой таркой картошки или крынкой молока.

Как мы делили царское добро

Я очень любила приходить на житье в мамину деревню, в том числе и из-за моих кавалеров Сереги и Славика. Но еще больше меня привлекали в доме дедушки и бабушки две книги: о 300-летии дома Романовых и толстый переплет дореволюционных журналов «Нива». Вот сидим мы с мальчишками на лавках за столом, перелистываем в сто первый раз эти книги и «захватываем», что понравилось. Ребята кричали «это мое» про замки, корабли, оружие, ну а я, конечно, «брала» наряды королевы. Бабушка смеялась и говорила деду: «Ты посмотри, как они царское добро-то захватывают!» «Опоздали», - шутил дед.

…Горит лучина, мы, ребятишки, лежим на печке, бабушка прядет, дед подшивает валенки и поет про ямщиков, Байкал, про дороги и про любовь. Я эти песни потом на повети исполняла. Но дело не ограничивалось только ими. От ребят-подростков наслушалась песенок «с картинками». Самой приличной была: «Апаш – рубашка белая с большим воротничком, у милашки сика голая, хлещите голиком». Соседки дедушке донесли, что внучка «городска» на звозе непотребны песни поет. Дедушка показал на вожжи, мол, могут они оказаться на моей спине. Я сказала, что больше плохих песен петь не буду, а буду только стихи про товарища Сталина читать. Но все равно было решено переправить меня в дальнюю деревню – к божатке (родной тете) Марье Алексеевне. А я и рада была, у меня там тоже был свой интерес.

Расхитительница

В этой деревне жила моя дорогая Сонечка и ее брат Шура тринадцати лет. Я с ним очень дружила. Как все подростки, работал он в колхозе, как настоящий мужичок. На всю жизнь я запомнила картину: Шурка с другими ребятами боронит землю. А бык, запряженный в борону, вдруг стал, как вкопанный. Шурка на него матерится, словно заправский мужичок, но силенок не хватает. Тогда он садится в борозду и плачет навзрыд. И никто из ребят над ним не смеется. Мне безумно жалко Шурку. И быка тоже.

Я помню, как плакала моя бабушка по ночам от боли в руках и спине. Даже привычные крестьянские руки не выдерживали нагрузки. Помню огромное поле пшеницы, как убирали его женщины и девочки серпами. После жатвы на стерне оставались колоски. Взяла я однажды небольшую корзинку и, несмотря на запрет божатки, набрала колосков. Еще один раз удачно сходила, а потом попалась! Объездчик застукал за этим подсудным делом. Повез меня, всю в соплях и слезах, домой. Марья Алексеевна клялась, божилась, обещала, что я больше не буду, и просила председателю колхоза не сказывать. Была я тогда дошкольного возраста, а уже расхитительница.

Главные санитарки

В санитарном поезде мама привезла раненых в Вологду. Этот было 22 июля, в день ее рождения. Она отпросилась на три дня. Как сейчас помню, лежим мы с Шуркой на печке, в избу заходит женщина в военной форме, я понимаю, кто это, и радостно кричу: «Мамочка, это я, я!» Мама потом, смеясь, вспоминала, как что-то лохматое и оборванное скатилось к ней с печки. Деревня быстро узнала о нашей радости, тут же все набились в избу, спрашивали, как воюют, как к раненым относятся.

Счастье мое было недолгим. На следующий день мама вела меня за руку, и я ревела в голос, когда у реки расставались. Она переходила мостик и опять возвращалась, брала меня на руки...

В 1944-м маму перевели в тыловой госпиталь в Архангельск. Я очень любила ходить с ней на дежурство. Вместе с еще одной девочкой, дочкой санитарки, мы бегали по коридорам госпиталя. И прятались от начальника за темными шторами глубоких подоконников. Однажды мы с Алькой вывалились с подоконника прямо на него. На вопрос «Кто такие?» смело ответили «Мы главные санитарки». «Тогда почему без халатов?» Из старых простыней нам сварганили белые халаты, и мы радостно рассекали по палатам. В ход пошел дедушкин репертуар. «Гонорар» за песни и танцы получали натурой. Раненые оставляли нам то кусок белого хлеба, то конфеток.

Примерно через полгода приехала Соня, забрала меня в деревню набраться сил перед школой.

Возвращение

Рано утром 9 мая, еще сонная, я вышла на звоз. И увидела, как навстречу мчится на лошади всадник с красным флагом: «Победа! Война окончена!» Это был тот самый объездчик, что меня с колосками ловил. Он сказал: «Теперь можно колоски собирать». Но этого еще долго нельзя было делать. В тот счастливый день люди выходили на улицу, плакали, смеялись. А потом стали ждать своих воинов, знали, когда пешком пассажиры прибывшего парохода дойдут до деревни. Собирались на ее окраине. Отсюда дорога была видна как на ладони. И вот из-за леса первые солдаты идут небольшой группой. Ребятишки и девчата бегут к ним навстречу, распахнув руки, старики и женщины стоят у отвода и вытирают слезы.

А я никак не могла дождаться своего папу. И однажды сбежала на пристань его встречать. Утром новые ботинки повесила на плечо, чтоб не пылились по дороге, отрезала кусок пирога и пошла. Но силенок у глупой девчонки хватило дойти только до ближнего поля, села я на его краю и заплакала.

Папочка вернулся неожиданно, был уже август. Захожу в избу и вижу его за столом. Он взял меня на руки, мы сидели, обнявшись, и молча плакали от радости.

Сейчас иногда начинают пересматривать итоги Великой Отечественной: не так воевали, не так отступали… Скажу одно: подлинными были и остаются страдания народа. На фронте и в тылу свою страну защищал весь народ. И маленькие дети тоже, потому что они не роптали, все терпели и понимали, как тяжело взрослым. Всем погибшим, умершим и ныне живущим мое почтение и уважение.