Номер от 22 ноября 2007 г.

Имя, фамилия и дата рождения вымышленные, персонаж – реальный

Потрепанные страницы блокнота быстро покрываются записями, порой не успевая за рассказом гостеприимной хозяйки дома Бабанских – Евгении Яковлевны. Честно признаюсь, иногда я намеренно останавливала бег карандаша, чтобы полюбоваться на пенсионеров. «Таких, как мой отец, давно сняли с производства», - пошутила как-то дочь Бориса Ивановича Валерия.

И действительно, все знакомые семьи удивляются, откуда в детдомовце такая галантность: не успевает жена взглянуть в сторону чайника, как он, опережая не то что просьбу – мысль, достает чашки и наливает чай гостям. Тихо и незаметно появляется на клетчатой скатерти стола сахарница, блюдечки со сладостями и бутерброды, хозяйке лишь остается в который раз укоризненно-восхищенно обронить:

- Ну что ты, Боренька, я бы и сама могла.

Ничей ребенок

За долгие семьдесят лет он уже обзавелся своим архивом семейных фотографий и ярких воспоминаний. Первыми воспоминаниями он обязан детскому дому в Краснодарском крае, ему же – именем, отчеством, фамилией и даже датой рождения.

Без отца, без матери, без родины – кто он и откуда, не знают до сих пор ни родные Бориса Ивановича, ни он сам. Впрочем, и из родни по крови-то - одна дочь. Свидетельство о рождении на адыгейском языке, высокие скулы, монголоидный разрез глаз – все небогатое наследство, с которым жил в детском доме мальчик Борис. Не зная прошлого, он старался запомнить настоящее:

- Помню, как пришли немцы. Мы, дети, тогда и не поняли, что детский дом оказался в оккупации, – кормили так же, три раза в день, каждый сезон меняли одежду. Только сейчас задаюсь вопросом: зачем немцы тратили деньги на русских сирот. Мы заметили только, как изменились воспитатели – стали настороженными. А однажды вдруг схватили двух мальчишек и затолкали их под кровать, приказав лежать тихо и не шевелиться, и сдернули до пола одеяла. Через пару минут в комнату зашли немцы. Оглянулись, о чем-то перекинулись парой слов на неизвестном нам тогда языке, сунули кому-то в робкий кулачок конфету и ушли. Воспитатели вздохнули свободно. Я только позже понял, что мальчишки, скорее всего, были выходцами из еврейских семей.

Две семьи бессемейного

Скорее всего, и Борина семья была кому-то неугодна. В округе ходили слухи о том, что в этот детский дом попадали дети репрессированных политических заключенных, поэтому-то и переписывались заново имена. Чтобы забыть навсегда.

А он всю свою жизнь искал семью, не сдаваясь ни на минуту. Еще школьником Борю усыновила незамужняя женщина. В то время сирот было так много, что раздавали их как котят, не особо интересуясь условиями, в которые попадет воспитанник. Новая семья Бориса – легкомысленная, перманентно безработная мать и две ее дочери. Приемная мать таскала за собой детей по Союзу в поисках хорошей жизни. Да, видимо, никак не находила – в Москве она сдала ставшего обузой Бориса в приемник.

Вернулась за ним после недолгой переписки и просьбы мальчика забрать его из приемника. Через несколько месяцев он с новой-бывшей семьей считал километровые столбы на железной дороге, отправляясь в леспромхоз Долматово далекой Архангельской области.

Совместная жизнь – это еще не семья. Может быть, именно это понял пятнадцатилетний Борис, который за одно только ласковое слово готов был свернуть горы. А приходилось все делать под грозные окрики и упреки.

Боря помнил о Краснодаре – далеком, жарком крае, ставшем для него родным. Не выдержав, он однажды сбежал. Дорогу запомнил хорошо: нужно лишь добраться до Москвы, там сдаться в приемник, а оттуда уже его перешлют обратно в детский дом. Дорога, столица, приемник и… снова дорога, Архангельск, Долматово, барак. В Москве рассудили, что пятнадцать лет – возраст, достаточный для самостоятельной жизни, поэтому с сопровождающим беглеца вернули в леспромхоз.

Сейчас пятнадцатилетние мальчишки вечерами гуляют, терзают гитары первыми аккордами, таскают друг другу диски с компьютерными играми и обсуждают девчонок из параллельного класса. У пятнадцатилетнего Бориса не было ни свободного времени – его занимала работа, ни зимней обуви, а соответственно, ни школы, ни друзей.

Так бы и остался неучем, если бы не вторая названная семья – директор школы Александра Максимовна поставила пареньку условие: берет его к себе жить, если Борис за год наверстает шестой и окончит седьмой класс. Знаний у краснодарского сироты прибавилось, а вот обувь так и не появилась. В семнадцать вышел он из стен школы босиком, без копейки в кармане, только за пазухой грели грудь краюха хлеба и шмат сала, сунутые в руки сердобольной домохозяйкой директора.

И все-таки Борису везло на хороших людей: проводники старательно не замечали босоногого «зайца» в тамбуре, директор мореходного училища в Архангельске, куда низкорослого паренька не взяли, посоветовал ему попытать счастья в Молотовском первом ремесленном училище.

Авантюрист и лирик

А в блокноте, между тем, быстро появляется новая сокращенная запись: «Арктика»-Прибалтика-«Арктика». Работа на заводе прерывалась только один раз – когда призывник Бабанский отправился служить. «Стих., внешт., веч.муз.» - это о том, что электромонтажник Борис Иванович никогда не расставался со своей любовью к литературе и музыке.

Он писал стихи, заметки внештатного корреспондента Бабанского публиковались в «Северном рабочем». А еще, уже взрослым, пришел Борис в музыкальную школу: очень ему хотелось подружиться с аккордеоном. Занимался долго и упрямо, но многочисленные клавиши не поддавались на уговоры. Может быть, той легкостью, с которой справлялась с не прирученным Борисом аккордеоном миниатюрная сибирячка Женя, она и покорила его сердце?

- Пап, а ты рассказывал, как путешествовал по стране в отпусках? А про коллекцию вин? – пытает отца Лера, спрашивает формально – все эти истории она мне уже рассказывала не раз, но послушать их снова я не против.

- Ну да, было дело, - важно отвечает Борис Иванович и аккуратно, одернув рукав всегда белоснежной рубашки, ставит чашку на блюдце.

…Три года подряд отпускник проворачивал небольшую авантюру, решиться на которую сейчас просто немыслимо. Получив отпускные, он покупал мотоцикл. Отправлял его багажом до определенной, заранее выбранной точки, сам прыгал следом в поезд. Встречался со своим железным конем где-то в средней полосе России и отправлялся в путешествие. Краснодар, Узбекистан, Киргизия – для всадника на мотоцикле не было границ, он не зависел ни от педантичных расписаний, ни от серых гостиниц, ни от изменчивых стрелок часов. А когда возвращался домой – продавал надежного скакуна: хранить-то было негде. Зато на эти деньги мог еще долго жить в своей маленькой общежитской комнате.

И из каждой поездки старался он привозить марочные вина. И всегда – по две бутылки. Одну для дегустации с друзьями по общежитию, другую – в коллекцию. Насмешку над сухим законом не поняла администрация общежития, пришлось Борису с друзьями заняться методичным, но приятным уничтожением содержимого.

Там же, в общежитии, и раскусили приятели слабое место соседа – никому не мог Борис Иванович отказать в беде. На выпивку никогда не даст и сам не пойдет, к этому привыкли быстро и перестали звать, а вот в тяжелой ситуации всегда выручит. Один из приятелей потом проболтался:

- Мы сидели, выпивали, деньги кончились, вино тоже. Меня парни к Бабанскому посылают, мол, ты у него еще не занимал. «Только проси больше, - говорят. – Мало попросишь, он не даст, поймет, на что надо. А ты историю придумай пострашнее и проси сразу много».

Так и было. Давать Борис Иванович всегда умел, а вот брать – до сих пор не научился. И требовать одолженное тоже. Сколько людей воспользовались его добротой, ни он сам, ни жена никогда не считали. Помогал он всегда и всем: рассказывают на уютной кухне, как несколько лет подряд из каждой командировки возил он дефицитное детское мыло коробками для знакомой женщины, пока не узнал, что нужно оно исключительно для мытья полов. Как сослуживец попросил навестить мать, и еще долго пожилая женщина и семья случайного гостя обменивались письмами, посылками, приветами.

«Связанное» счастье

В армии всем солдатам присылали из дома вязаные вещи – варежки, носки, джемпера. Только сироте Бабанскому никто ничего не слал. И так было холодно зимой, и так вязаные вещи сплелись с мечтами о доме, что он твердо решил: научусь вязать. Курсы дались легко, и еще два года после их окончания Борис учил женщин цеха вязать. Вязаные вещи как символ дома никогда не переводятся в его квартире: то в коробке лежит незаконченная рукавичка, то хозяин перебирает петли будущего носка.

Так же настойчиво и упорно, шаг за шагом, стежок за стежком, он плел свою историю, которой не должно было быть – историю выжившего в немецкой оккупации сироты с монгольскими глазами, историю позднего брака на пятом десятке лет, когда уже сам смирился с ролью холостяка, историю долгожданного ребенка и любимой работы...