В них по законам военного времени пришлось «играть» Федору Салову
День рождения ему назначила комиссия. После освобождения Наро-Фоминска собралась она в городе, который мертвым называли, чтобы констатировать жизнь уцелевших. Архивы сгорели, а мама не могла вспомнить, то ли в двадцать девятом сын родился, то ли в тридцатом, но точно - осенью. Посмотрела комиссия на голого пацана: маленький, щупленький, пиши – тридцатого года рождения. А день назначили такой, что слезами его поминать надо, – 20 октября. В этот день сорок первого года закончилось детство Федора.
На тот большак…«Тебя еще в штат «Вечерки» не взяли?» - подкалывают знакомые председателя совета ветеранов «Звездочки» Федора Михайловича Салова. Для нас, соавторов рубрики «Слово читателю», шутка приятная. Значит, читают, отмечают! Каждый понедельник Федор Михайлович звонит в редакцию, чтобы поделиться мнением о газете. «Как штык», - смеемся мы.
Сегодня разговор трудный. Тяжело вспоминать, страшно представить, но знать надо.
…К доктору Федю фашисты послали. Не все они нелюдями были. Увидели немцы руки мальчишки, испугались: на них коросты поверх рубашки наползли, вросла грязная тряпка в тело. «Шнель, шнель к лекарю».
Который месяц их гонят по большаку отступающие фашисты. Гонят впереди себя живым щитом старых, малых и женщин - всех, кого находят живыми на обратной дороге от Наро-Фоминска. Хуже, чем скот, потому что скот принято кормить, и мыться ему не надо. Голодных, оборванных людей заставляют чистить дорогу от снега, чтобы колеса орудий не буксовали. Федя без сил падает в сугроб, метель его присыпает. Говорят, такая смерть легкая, но мама спохватывается, находит…
Детей у нее было четверо. Сын Валя, ему полтора годика, умер по дороге. В окопчике каком-то закопали и дальше пошли. Младшую дочку трех лет от роду мать волочет по снегу в наматрацнике. Хорошо, что пуховый платок сохранился, закутала девочку. Но подходит фашист и срывает его, чуть ли не с головой ребенка. «Холодно» - это русское слово они быстро выучили. Мороз сорок первого года – в числе первых врагов.
Памятник мамам
- Ранняя тогда зима была. Как сейчас помню, 17 октября катался на лыжах, - рассказывает Федор Михайлович о предпоследнем дне своего детства. – Смотрю – в небе самолет не наш. Показалось, что падает. «Ура, подбили!» А он в пике и бомбами… После этого – колоссальнейший налет, психическая атака. Фашистские бомбардировщики волнами шли, так, что неба не видно было. Люди от бомбежки в подвалах больших домов прятались. Долго из-под развалин слышались стоны, а потом этот запах…
20 октября в Наро-Фоминск вошли фашисты. Откормленные, напыщенные: «Москва, Ленинград капут!» Всего семьдесят километров до столицы оставалось. Но вскоре сами в обратную дорогу собрались. Так и не смогли перешагнуть маленькую речку Нару, разделившую город на две части. Семья одиннадцатилетнего Феди оказалась в оккупированной.
- И поплелись мы впереди фашистов. На ночь загоняли в школы, в дома частные. В Боровске – в церковь. В ней потом Сергей Бондарчук для «Судьбы человека» сцену снимал, в которой предателя душат.
- Встречали чужих среди своих?
- Старостами как становились? Скажешь «нет» – расстреляют, вот и шли мужики. Но и настоящих предателей много было. Некоторые женщины на той страшной дороге детей своих бросали… А нашим матерям, считаю, надо памятник поставить. За все страдания, которые они пережили, за то, что нас сберегли.
- Как звали вашу матушку?
- Федосия Ивановна.
Между смертью и смертьюВ Малоярославце собачья натура Саловых подвела. Спрятались в погребе вместе с хозяйской семьей, приближающуюся канонаду как музыку слушали. Наши близко! Но песик-предатель стал вокруг бегать. Хорошо, что полицай не самый осторожный попался, гранату в дверь не бросил, сам заглянул. Завел в дом. Фрицы яблоню срубили, комлем в печку засунули – сидят, греются. Обрадовались, увидев испуганных детишек и женщин, - защитников нашли. «Шуруйте вперед». А сзади бой вплотную.
- Человек восемь нас было, заметили наши, не стреляли, пока шли по полю. Вокруг, сколько глаз хватает, скелеты. Наших военнопленных. А сколько вдоль дороги висельников было! За успешные партизанские операции хватали из колонны первого попавшегося и казнили в устрашение.
Говорят, «жизнь висела на волоске». А тогда даже тоньше ниточки не было. Со всех сторон смерть. Гнали фрицы к ней до конца января 1942-го, до Смоленщины.
«Сидим в каком-то бомбо-убежище. И вдруг слышим – русские голоса. А так соскучились по своим! Бывало, самолет советский пролетит, бабы плачут… Выглянули – точно наши. И давай их целовать-обнимать... Помню, двух немцев поймали. Бабка какая-то на одном из них свои валенки признала, сняла. Приказ: расстрелять. Они плакали… Тут же у крыльца расстреляли и бросили, а через два дня их тела помоями залили. Война жестока».
«Зайцем» подвагонным- Лошадей павших ели. Одни копыта найдем – холодец варим. Лепешкой в авиационное масло макаем – хорошо! Жмых жатый-пережатый - деликатес. А самое вкусное – «тошниловки» из мороженой картошки в немецком плену. Голод страшнее бомбежки.
Он погнал Федю на железнодорожную станцию, когда из плена вернулись в разоренный город. Сегодня смеется: «Такая, видно, натура у меня, первооткрывательская». «Новые земли» - маленькие уголочки, которые на обратном пути фашист не разорил. По ним и ходил Федя с протянутой рукой: «Подайте Христа ради». Подавали, домой вернулся с полной торбочкой кусков. «Возьми моего», - просили его чужие матери, когда снова собрался. Знали бы они, чего стоила та дорога.
- Под вагонами ездили: над аккумуляторным ящиком, возле рессор. При торможении искры снопом летят. Сгорали ребята. Даже в паровозные поршни залезть мог. Жарко, но ехал. С крыши на крышу прыгал на ходу. А однажды на рессорах у туалета разместился. Всю дорогу до станции меня из него так поливало! Страшной дорога была. Бандиты могли за кусок хлеба убить. А милиционеры – хуже немцев. Как они нас, пацанов, гоняли! Однажды на станции, уворачиваясь от них, закрутились мы под колесами. Из военного эшелона солдаты эту картину увидели и взбунтовались. «Что вы делаете, - кричали милиционерам, - после нас мальчишки эти пойдут Родину защищать». Еле командиры их успокоили. Однажды состав затормозил среди снежного поля. Милиционер меня заметил на переходной площадке, согнал, поезд тронулся – я за ним. Милиционер за мной, догнал, в снег втоптал.
- Да что же за зверь такой!
- Не знаю… Помню, тронулся состав, а я между вагоном и ящиком собачьим втиснуться не могу, а мешочек мой там лежит. Вот тут я и заплакал, и втиснулся. А вот смешной случай: пацан забился под вагон, мимо блатные шли, увидели округлость – полоснули бритвой. Думали – по мешку, а оказалось – по попе. Мы, правда, тоже себя приблатненными считали, «по фене ботали».
- Забылись те слова?
- Почему? До сих пор помню!
«Ничто не забыто»«Мы «Ура!» кричали. А мама каталась по траве и плакала», - вспоминает Федор Михайлович 9 Мая сорок пятого. Отец вернулся через полгода. За то, что из окружения живым вышел, государство наказало трудом в чужом городе. «Ничто не забыто» - подтвердило оно свой лозунг, сделав и в биографии Федора пометку о фашистском плене.
- Из-за этого после мореходки на хорошие суда, которые ходили за границу, не пустили.
В сорок шестом Федор отправился в Архангельск. Прочитал где-то про мореходку и привычным способом, зайцем подвагонным, – к мечте. «Сам не знал, куда еду, мог и в Астрахань попасть. Добрался. А мне: «Рано, прием в октябре». На обратном пути смог на вагонную полку забраться. Жрать так хочется! А над головой чей-то мешок с хлебом лежит.
Смотрел на него шестнадцатилетний Федя, и жизнь секундами мерил: схвачу, потом ногами в окно, а дальше будь что будет. Царство небесное мужику-попутчику, понял он по глазам пацана, что все, край пришел голодный, отрезал кусок от буханки.
«Когда в жизни многое испытаешь, больше ее ценишь». Живет Федор Михайлович Салов от Победы до сегодняшнего дня словно еще за кого-то. За братика Валю, от которого могилки не осталось, за мальчишек, погибших под бомбежками, от измождения в фашистском плену, перерезанных поездами голодных рейсов, подорвавшихся на снарядах… Маленькие жертвы большой войны – самая неточная графа ее статистики. Самая страшная.
Ольга ЛАРИОНОВА