Номер от 16 сентября 2011 г.

МОЙ ДЕД по отцовской линии слыл личностью примечательной. В семь лет он уже умел за-прячь лошадь и в телегу, и в сани, и в плуг. А в восемь вместе со взрослыми рано утром выезжал в поле. И очень переживал, если кому-то из деревенских удавалось их опередить.

Поэтому неудивительно, что, будучи сам уже семейным, он благодаря своему трудолюбию обзавёлся приличным хозяйством, в котором были несколько лошадей, коров, а также овцы, свиньи, птица. В селе Утяшкине Казанской губернии семья деда считалась зажиточной и была уважаемой. К тому же дед окончил четыре класса сельской школы (великая наука для тех времён). Сельский староста сделал его своим писарем, потому что у деда был красивый почерк. Впоследствии сход односельчан избрал его старостой. Первым на селе дед заимел граммофон, первым купил велосипед. Когда в начале 30-х годов прошлого века в стране началась сплошная коллективизация, дед, почуяв неладное, пустился в бега и оказался в хлебном городе Ташкенте. А моих родителей, которым в ту пору было по двадцать лет, раскулачили и этапом в грязных холодных вагонах отправили на Дальний Восток. Много людей погибло в пути от голода, холода и болезней. Но мои родители вместе с бабушкой и сестрой отца благополучно добрались до прииска Золотая Гора, что в Зейском районе Амурской области. Через три года к ним приехал и дед.

Когда началась Великая Отечественная война, дед был уверен, что долго она не продлится. Помню тёплый солнечный июньский день. Воскресенье. Дед сидит на лавочке возле нашего дома. Он в белой рубашке, в праздничном светло-сером костюме, на голове – его любимая коричневая шляпа, которую ему привёз из Москвы по его просьбе начальник золотопродснаба Морозов. Мимо дома проходят люди, они приветливо здороваются с дедом и спрашивают:

- Ну как, Меркулий Силантьевич, долго война будет длиться?

- Да куда немцу до нас! Месяца через два-три фашист будет разбит.

К сожалению, дед оказался плохим пророком. С фронта приходили тревожные вести. Начались годы военного лихолетья.

Сколько помню, дед никогда не сидел без дела. Зимой он возил на санях с приисковой конюшни навоз на наши огороды, которых у нас было три. Сани представляли собой подобие тех, в какие впрягают лошадей, только меньших габаритов. В них и впрягался дед. Дорога от дома до конного двора была в основном на подъём, и тащить пустые сани в гору труда не составляло. А нагруженные навозом, они шли под гору совсем легко. И только в одном месте был крутой подъём, одолеть который одному деду было не под силу. И тут на помощь ему прибегали мы с моим младшим братом Анатолием. Я хватался за одну оглоблю, брат – за другую, и втроём мы легко преодолевали этот отрезок пути.

На тех же санях дед возил из лесу дрова. На сопке, до которой он шёл через весь посёлок, он рубил топором берёзки, лиственницы, очищал их от веток и грузил на сани. Спускался с сопки и легко добирался до злополучного подъёма. Мы с братом, как всегда, были начеку.

Одно время дед решил ловить зайцев. А в те годы, надо отметить, зверья в лесу было побольше, чем теперь, и браконьеров поменьше. В окрестностях нашего посёлка снег был испещрён заячьими тропами. На них дед и устанавливал петли. И раза два-три в неделю ходил их проверять. Мы с братом с нетерпением ждали возвращения деда. А время, как назло, тянулось медленно. Но вот наконец появлялся и дед. И снова ни с чем. Молча, не обронив ни слова, снимал сосульки с бороды и усов. Так и не поймал он ни одного зайчишку.

Некоторое время дед работал ночным сторожем в столовой. И опять – теперь уже по утрам - мы с нетерпением ждали его возвращения. И дед всегда оправдывал наши ожидания: приносил то пирожок, то булочку, то горсть сухофруктов. Если же ничего вкусненького раздобыть не удавалось, доставал из кармана своего полушубка кусочек хлеба. И говорил, что по пути домой встретил лисичку и она послала нам гостинец. Мы с большим удовольствием ели лисичкин хлеб.

Любил дед мыться в поселковой бане. И не столько мыться, сколько париться. Заходя в парилку, надевал шапку и рукавицы. И поддавал такого жару, которого другие мужики выдержать не могли. Поэтому дед хлестался веником в парной всегда. Из бани, даже в трескучие морозы, он шёл всегда без шапки. За навозом и по дрова он тоже ездил без шапки – она всегда висела на одной из санных оглобель.

Дед хорошо пел. Бывало, устав от праведных трудов, ложился на свою койку возле печки и запевал:

Ой да ты, кали-ину-ушка-а,

Ты, мали-ину-ушка,

Ой да не сто-ой, не сто-ой

На горе-е-е кру-уто-ой.

Перед религиозными праздниками он пел молитвы. Скоро Пасха, и дед поёт:

Христос воскресе из мёртвых,

Смертию смерть поправ

И сущим во гробах живот даровав.

Голос у деда грубый, но приятный. Как всегда, он пел лёжа на постели, отдыхая после дневных трудов. Его руки скрещены на груди, серебрится седая борода.

Скончался дед летом 1943 года в возрасте семидесяти двух лет. Умирал он от рака пищевода, страдая от невыносимых болей. Внутри у него всё горело. Он то и дело просил меня сбегать за холодной родниковой водой. И я бежал. Благо родник находился совсем близко: пробежать по тропинке в огороде до обрыва, спуститься - и вот он, живительный родник, в котором вода была ледяной даже в июльскую жару. Набираю чистой, прозрачной ледяной воды в бутылку и стремглав бегу к деду. Он лежит на своей койке возле печки. На него страшно смотреть – скелет, обтянутый бледной желтушной кожей. Он делает два-три маленьких глоточка, гася этим на мгновение внутренний жар. Через полчаса вода в бутылке становится тёплой и дед снова просит меня сбегать к роднику.

***

Много лет прошло с тех пор, как не стало деда. Но светлая память о нём в сердцах его внуков жива. А землякам – жителям Золотой Горы – дед запомнился тем, что в трескучие морозы ходил без шапки.