Как-то мы с Генкой Шалимовым, когда учились в классе четвертом или пятом, поехали на велосипедах на рыбалку в Лобаново (место такое рыбное на старице Иртыша, километрах в семи от нашего села).
Когда мы ранним июльским утром, безбожно гремя подвешенными на рули велосипедов пустыми бидончиками под рыбу, подъехали к Лобаново, то оказались там не одни. На песчаном берегу стояла брезентовая палатка, рядом притулился синий «москвичок» и дымился незатушенный костерок. Трое явно не сельских мужиков в добротной одежде и новеньких, блестящих на солнце резиновых сапогах-броднях, проверяли улов на своих закидушках.
Оказалось, что это были омичи, они приезжали порыбачить на выходные. У самого берега на их куканах в серо-зеленой иртышской воде медленно шевелили хвостами остроносые, темноспинные, бугрящиеся костяными шипами стерлядки – штук по шесть-восемь на каждого.
- Ого! – сказали мы с Генкой почти хором и с завистью. И тут же полезли в воду копать бормышей – личинок бабочек-однодневок, на которые охотно клюет всякая рыба, какая только есть в Иртыше. Пока возились с добычей наживки, омичи свернули свою палатку, сели в машину и уехали.
В почти прогоревшем костре продолжали тлеть головни, а рядом на песке лежал не до конца использованный хворост. Продрогнув, я решил погреться и, выйдя из воды на берег, подкинул в костер сухого тальника. И тут моя босая подошва наткнулась в песке на что-то твердое и гладкое. Это был настоящий охотничий и, по-видимому, дорогой нож. С очень острым лезвием, с толстым обушком, канальцем для стока крови, длинным хищным острием. Но как он блестел! Даже Генка с реки заметил блики ножа, который я вертел в руке, и пришлепал в мокрых трусах к костру.
- Дай посмотрю, - дрожа не то от холода, не то от нетерпения, протянул он мне руку.
- На, - поколебавшись, неохотно протянул я ему свою необычную находку.
Генка с открытым от восхищения ртом стал вертеть нож в руках. Потом вздохнул с большим сожалением и вернул его мне. Я бережно вложил его в ножны.
- Хорошая вещь, - вдруг кто-то сказал за моей спиной. Всецело захваченные созерцанием моей изумительной находки, мы с Генкой и не заметили, как к нам подошел какой-то светловолосый рослый парень с садком в одной руке, в котором еще трепыхались живые ельцы, и с парой удочек-донок на плече. Видимо, возвращался с утренней зорьки в Ивантеевку, деревеньку всего в полукилометре от Лобаново. Он сказал с доброжелательной улыбкой:
- Дай посмотреть.
Подумав с минуту, я все же осторожно вытащил нож и протянул его парню. Тот опустил садок на землю и с нескрываемым удовольствием стал рассматривать блестящий клинок. Потом поднес клинок ко рту, выдохнул на него – зеркальное лезвие затуманилось быстро исчезающей испариной.
- А как он в ножнах сидит? Туго или болтается? – по-прежнему очень приветливо спросил незнакомец.
- Да вроде нет, - не чувствуя подвоха, ответил я.
- А ну дай примерю, - попросил он.
Ну, я отдал ему и ножны. А этот козел аккуратно спрятал сверкающее лезвие в ножны, так же не спеша затолкал мою находку себе за брючный ремень, поднял с земли садок и неторопливо пошел по утоптанной тропинке в сторону своей вонючей Ивантеевки.
Мы оторопело смотрели ему вслед. Еще немного, и этот гад поднимется на берег и навсегда исчезнет за крутым склоном.
Я бросился за ним, догнал и вцепился в его руку с садком. Этот грабитель, даже не оборачиваясь, широко и сильно махнул рукой, и я упал и покатился вниз, под берег.
- Бесполезно, - сказал мне, помогая встать на ноги, Генка. - Знаешь, кто это? Колька Овсянников! Его вся Ивантеевка боится. Он в десанте служил.
«Ну, ничего! – подумал я тогда. – Вот тоже в армии попрошусь в десантники, отслужу, вернусь, и еще посмотрим, у кого галифе ширше!»
Но в армии меня, весившего всего около шестидесяти килограммов и с болтающейся в воротнике тонкой шейкой, ни в какой десант не взяли. А отслужил я честно свои два года в стройбате. В Нижнетагильской стройбатовской учебке меня за полгода обучили премудростям сварного дела, и я строил в глухих пермских и костромских лесах секретные ракетные площадки.
Вернулся осенью в свою деревню, и меня тут же взяли в тракторную бригаду сварным. А тут и Генка к началу лета дембельнулся. И он тоже отмантулил в стройбате! Так что, выходит, не было у меня напарника, чтобы поехать в ту самую вонючую Ивантеевку, найти там этого гада Кольку Овсянникова и отделать его по полной программе за ту детскую обиду.
Мы с Генкой выпили на его встрече грамм по сто пятьдесят, посмеялись, вспомнив тот случай в Лобаново. И уже было махнули рукой на подлеца Кольку Овсянникова, простив ему давнюю обиду. Но выпили еще грамм по двести и решили: нет, так дело не пойдет! Надо валить в Ивантеевку, причем прямо вот сейчас, отмудохать этого негодяя Кольку Овсянникова и забрать у него нож. Пусть мы и не в десанте служили, но частые драки в стройбате нас тоже кое-чему научили. И нас все же двое (больше никого в эту карательную экспедицию решили не брать, иначе она утратила бы элемент внезапности).
Генка взял у своего дяди старенький «ижак» с коляской, и мы поехали в Ивантеевку. И вот мы, сбавив скорость, катим по мягко освещенной предзакатным солнцем ивантеевской улице. Прохожих почти нет, дело к вечеру, народ кто ужинает, кто коров с пастбища встречает.
- А ты знаешь, где он живет-то? – прокричал я Генке из коляски.
- Да вроде вон в той крайней хате, - проорал Генка в ответ. - Я еще пацаном был, когда мы с дядей Колей к ним за какой-то фигней заезжали. Да щас спросим!.. Слышь, шкет, Овсянниковы не в этом доме здесь живут? Ага, здесь!
Мы тормознулись у аккуратно выбеленного дома с синими ставнями, с большим кленовым палисадником. Внаглую ввалились во двор, и я забарабанил в дверь сеней.
За дверью послышались покашливание, неспешные шаги, и дверь сеней открыл… Он, Колька Овсянников. Я его сразу узнал: такой же рослый, широкоплечий, только уже заметно погрузневший. Тот же уверенный и насмешливый взгляд из-под рыжеватых бровей.
- Ну, чего вам надо, молодые чемоданы? – спросил Колька… Хотя уже, конечно, не Колька, а там Николай Иванович или Петрович. Совсем солидный стал дядька. Но выражение глаз то же, которое у него было там, в Лобаново, когда насмешка вдруг уступила место угрозе.
- А ты как думаешь? – хрипло спросил Генка и как-то весь подобрался. И это не ускольз-нуло от Овсянникова. Он перестал улыбаться, быстро посмотрел на меня, на Генку, потом снова на меня.
- А, так я вас, кажется, знаю-ю! – протянул он. И тут Генка прыгнул на него. Но получил сокрушительный встречный удар кулаком в живот, упал на колени и закашлялся. Да, выучка Кольке Овсянникову не изменила. Но реакция его была все же уже не та.
Когда Овсянников повернулся ко мне, то торжествующее лицо его встретилось с негромко, даже как-то удивленно звякнувшей совковой лопатой. Я ее приметил сразу, как только мы вошли во двор. Лопата была прислонена к стене рядом с дверью – как будто специально кто-то оставил ее для меня. Овсянников рухнул навзничь, широко раскинув мосластые руки.
- Убили-и! – истошно взвыл кто-то за нашими спинами. Я оглянулся. Это, прижав руки к груди и вытаращив водянистые глаза, кричала немолодая уже тетенька в калошах на босу ногу. Видимо, жена Овсянникова, вышла из дома на шум.
- Да кому он нужен, - сказал я, пристраивая лопату на место. – Этого бугая и ломом не убьешь.
- Эльза, не ори! – вдруг приказал жене Овсянников. Он завозился на земле, оперся руками и сел напротив все еще откашливающегося Генки.
Овсянников пострадал не особенно: была разбита только одна бровь да припух нос – лопата-то прилетела плашмя. Он потряс головой и… заулыбался.
- Чё, за ножиком приехали, придурки?
Генка перестал кашлять и кивнул.
- Ну, - сказал и я. – Отдавай давай. А то ведь я и повторить могу.
- Коля, может, позвать кого? – неуверенно спросила жена Овсянникова.
- Сгоноши-ка нам лучше на стол чего-нибудь, - вдруг распорядился Овсянников. – Ну, молодые чемоданы, пошли мыть руки…
Такого поворота мы никак не ожидали и приняли приглашение. И застряли у Овсянникова часа на два.
- Мужики, вы уж меня простите! – плакал, шмыгая опухшим носом, Овсянников и бил себя рыжеволосым кулаком в грудь – это когда мы уже начали вторую бутылку. – Ну, хрен его знает, что на меня нашло тогда. Нож-то и в самом деле отличный был. Ну, взял и отнял, не удержался. Уж простите, если можете.
- Да прощаем, прощаем! – нетерпеливо сказал я. – Ты его верни все-таки.
Мне очень хотелось вновь увидеть тот самый нож, который тогда буквально околдовал меня своей грозной, хищной красотой. А может, он вовсе не такой уж замечательный, а просто остался таким в моем прошлом, детском воображении? Короче, пусть отдает. Там разберемся.
- Ножа я вам не отдам, ребятки, - неожиданно твердо сказал Овсянников, и мы с Генкой переглянулись: «Шо, опять?».
И тут его жена Эльза, все это время молча и с неодобрительным видом сидевшая в сторонке, закрыла лицо ладонями и, спотыкаясь, вышла из комнаты.
- Чего это она, а? – пьяно удивился Генка.
Овсянников молча опрокинул стопку водки, выдохнул, не закусывая, и, глядя в стол и медленно выговаривая слова, сказал:
- Вашим ножом. Мой сын. На танцах. Порезал одного парня. Он не выжил. Кровью истек. Так что Васька мой. Теперь на зоне, уже шесть лет как. Вот чё ваш нож натворил, мля!
Овсянников скрипнул зубами, уронил голову на руки и почти тут же захрапел.
Мы с Генкой тихо встали из-за стола и, слегка пошатываясь, прошли на выход. Жена Овсянникова проводила нас враждебным взглядом и на наше «До свидания!» ничего не сказала…
Собственно, мы-то тут причем, а?
Марат Валеев, п. Тура, Эвенкия