Номер от 11 августа 2011 г.

Столетиями она звучит на взморье Онежского края

Фото Олега Химаныча

Пастораль – это песнь, связанная с идиллическими представлениями. Литоралью (от латинского litoralis) зовется часть морского дна, которую затопляет прилив и обнажает отлив. Утверждают, ею также можно считать и дно на глубинах до полусотни метров, где еще ощутимо воздействие волн. Всякое лето пастораль и литораль удивительным образом сходятся в Онежском заливе Белого моря. Глубины у здешних берегов невелики, максимум – семь-восемь метров, а потому волны изо дня в день переписывают на песчано-каменистом дне свою вечную книгу.

Первые новгородцы, люди недвижных равнин, впервые явившись на берега Белого моря, были изумлены не столько его ширью, сколько приливами и отливами. Им верилось, что море живое и дышит. Летом оно и в самом деле живое...

Обнажилась онежская литораль

Сиреневые вечера

В красотах с Онежским разве что Кандалакшский залив поспорит, ни Двинской, ни Мезенский по природной скудости своей ему не ровня. Ходил я здесь дважды, на спасателе - от Поньгомы и Летнего Орлова до Сумпосадских отмелей и затем на юго-восток, до Пурлуды. На редкость мне везло: оба раза неспешно, на малых ходах фланировали мы в изобилии островов, островков, каменистых луд и песчаных зеленцов. И не штормовыми или же пасмурными днями, а теми умиротворенными вечерами, какими даже летом нечасто милует Создатель.

Берега залива то открывались твердью угрюмых утесов, то россыпями мелких скал, а то вдруг, плавно снижаясь, звали сочной зеленью широченных лугов. Приметные Ворзогорские холмы, жались к морю стройными сосновыми борами и синеющими ельниками, лишь иногда в устьях речек ивняки и тростниковые заросли предупреждали об илистых отмелях.

Островки, одни, будто веками послушно замывались песком, а иные, так и противились морю упрямым гранитом со дня сотворения. И было великое множество таких, что лишь в малую воду показывали солнцу свои лысые мокрые спины. Тем походили они на отдыхающих сказочных китов. Разведенная нашим форштевнем вода, мягко взбегала на твердь, иной раз тревожила пугливых птиц, и тогда вставали на легкое крыло молодые стаи.

Говорят, Белое море, потому так и зовется, что его белесая вода, отражает обычно низкое северное небо. Но когда сердится и штормит, оно и серое, и грязно-желтое, и холодной зеленью обжигает. Когда же волны прилягут в дреме ясным днем, оно и голубеет, и синеет, и рождает сочетания прочих цветов, хотя, как водится, без глубоких тонов.

Мне ж по душе сиреневые вечера. Порой на излете июля, в предсумеречное время случаются такие мимолетные минуты, когда сначала небеса и воздух, а за ними и все вокруг, в удивительной тишине наполняются розовато-сиреневым настоем лепестков Иван-чая. И редкие лоскутки легких облаков, и умолкнувшая тайга, и присмиревшее море, и обнаженные отливом скалы, и груды гладких валунов – все утоляют жажду этим животворящим напитком.

Отгорает разомлевший день. Чем ниже остывающий шар светила, тем гуще краски, а коснется он зыбкой грани горизонта, отзовется тот последними, уже багровыми высверками, и утонет в слабой голубели весь мир. Но знает он, нет тьмы у белой ночи, и вскоре утро тихое сызнова запалит жаркий день.

Июльские белые ночи сами по себе диво дивное, а здесь, в Онежском заливе чудит еще и рефракция – особое преломление световых лучей в атмосфере. Она как бы увеличивает объекты в размерах или же приподнимет их над водой. И тогда мощным броненосцем видится темный силуэт Кий-острова, и купол его храма сияет той же позолотой, что и адмиральская кокарда. Шоглы и прочие близкие к нему островки тот же час приобретают вид кораблей эскорта. Разом, будто по команде, снялись они с гранитных якорей, неприметно воспарили, зависли над притихшей морской гладью, вот-вот лягут на курс, ведомый лишь Создателю.

Трудится в порту Онеги буксир «Александр Кучин».

След в океане

Был в жизни Онежья и моряцкий век. Да и не могло не быть, когда такой залив рядом! От петровских времен и до советских этот край славили шкипера, рыбаки и зверобои. По правде сказать, ими же и Сумский посад, что по соседству, знаменит. Но с тех пор и сегодня в досужем споре выясняют тамошние мужики, чья из сторон более мореходна? Но все ж об Онеге слово.

Флот ее от промысла пошел – не для увеселительных прогулок онежане его строили – для тяжелой и опасной работы. Хоть и малыми считались верфи в сельских уделах, и топор на них за основной инструмент держали, а дело из местного леса ладили золотые руки лодейных мастеров. Суда онежской постройки охотно покупали мореходы карельских посадов, Архангельска, Мурмана, порой и норвежцы ими не брезговали. Лодки, карбаса, боты, шхуны, а появились паровые машины, в Онеге, из онежской сосны мастерили «Андромеду» капитана Григория Поспелова и корпус «Персея» - первого советского научно-исследовательского корабля…

«Море – наше поле, даст рыбу – будет и хлеб», такая бытовала присказка. Рыба в ней - собирательный образ, конечно, потому что в море еще и зверя били, да и перевозки здесь давали немалый приработок. Наслышан я о версии будто бы осторожные добытчики из Пурнемы, Лямцы, Кянды рюжи на прибрежье ставили, а смельчаки из Ворзогор, Нименьги, Малошуйки, промышлять шли в открытое море. На рыбалке такие обычаи, может и держались, да только хорошо известно, что уже в девятнадцатом столетии все онежане под парусом правили далеко за архангельскую сторону - во студеное море Баренца, и в Ледовитый океан. Ведали эту дорогу и наследовалась она отцами сыновьям в поколениях Хохлиных, Миховых, Бурмакиных, Бачиных, Поспеловых, Кучиных…

Александр Кучин из Кушереки, пожалуй, самый именитый онежский мореход – полярный первопроходец, которого привечали и Нансен, и Амундсен. Последний ради него даже изменил своему правилу - брать в экспедиции исключительно норвежцев - взял Кучина в антарктический поход на «Фраме», и не по блажи, а потому, как не было тому равных в океанографии. Еще отец Александра – Степан Григорьевич говорил о нем: «пристрастился к опасным путешествиям, для этого он вздумал изучать океанографию». С горечью морской волны были эти слова – не потаенная Антарктика, а Ледовитый океан отнял сына у Степана Григорьевича. Двадцати пяти Александру не исполнилось, когда ушел он в свой последний поход с Владимиром Русановым. Не пастораль, а реквием звучит сегодня о капитане «Геркулеса» А.С. Кучине. Сколько уж лет минуло, а не теряется его след в океане!

Ледоход на Онеге пережидают – норвежский катер и шхуна онежской постройки, конец 20-х.

***

…На том же спасателе шли мы уже домой. Помнится, Западную Соловецкую салму оставляли по левому борту, а Жужмуйские створы час как потеряли из виду. Прямо по курсу стремительно густела тьма – предвестник шторма, что несся от Терского берега, а за кормой у нас все так же благодушествовал Онежский залив.

Мы оказались на том шатком и удивительном пограничье, где море разом выказывало свою двойственную суть. Оно то казалось тревожным, то виделось убаюкивающим, то угрожало бедой, то обещало продолжить добрую сказку. Но главное, каким бы ни представлялось, а было оно живым! Возможно, подобным часом и увидели его первые новгородцы.

Случилось так, что с годами застал я и непогодь в Онежской губе, и поваляло-покачало нас на том переходе изрядно, до зеленых кругов в глазах, но в памяти залив больше укрепился в пасторальном безмятежьи.